Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

X.

В прошлый раз мы говорили о том, как истина символической кастрации вышла на свет в текстах Достоевского, Розанова, Кьеркегора. Сегодня поговорим об аналогичном случае, который, однако, закончился неудачей.

Социальность и сексуальность

Цитировавшееся в прошлый раз замечание Соловьева о человеке как смеющемся существе взято из «Софии», очень забавной книги. Человек — существо смеющееся. Человек замечает, что его идеал не совпадает с реальностью, и смеется. Например, ощущая в себе вечность, он обнаруживает свою смертность; обнаруживая в себе жажду смысла, обнаруживает бессмыслицу мира. И это смешно. Смех есть обнаружение Абсолютного в относительном, а точнее — обнаружение вопиющего отсутствия Абсолютного в относительном.

«София» — ранняя работа Соловьева, в силу разных причин изданная только в конце XX века. В ней мы можем узнать бессознательное соловьевской философии. Не нужно, думаю, лишний раз говорить о значении Соловьева для русской религиозной философии. Для нас он важен двумя вещами: Соловьев разрабатывал тему «религиозной общественности», христианской социальной философии, и он же — один из главных (и странных) христианских философов любви. Эти две темы можно найти в «Софии», а главное, в ней можно найти все те темы, которые мы обсуждали в этом цикле и еще будем обсуждать, а именно связку христианство — социальность — сексуальность.

Социальная философия Соловьева есть философия социального прогресса, который есть цель христианства — реализация заповедей Христа в реальной истории, в реальном обществе.

Философия любви же у Соловьева сводится к противопоставлению животного размножения и человеческой любви. Одно из принципиальных отличий человека от животного — пишет Соловьев в гениальном своем «Смысле любви» — состоит в том, что человек может совокупляться круглый год, у него нет брачного сезона (его влечение «вышло из-под контроля»). У примитивных существ нет полового размножения. По мере эволюции становится всё меньше размножения и всё больше любви: рыбы не совокупляются «напрямую», но производят неисчислимое количество мальков; более развитые живые существа производят меньше потомства, но «теснее» совокупляются, больше тратят времени на брачные ритуалы и пр.; у человека половая любовь уже не зависит, не сводится к размножению, приобретает собственную, независимую ценность (происходит персонализация безличной стихии пола). Меньше Рода = больше любви.

Мы говорили ранее, что история семьи есть история её урезания, скукоживания, чем «больше» личности, тем «меньше» семьи (движение от патриархальной семьи к нуклеарной). Соловьев находит такую же логику не у людей только, но во всей живой природе вообще. Предел же этого процесса, по Соловьеву, заключается в ликвидации размножения как такового: силы любви будут направлены не на продолжение рода, а полностью на возлюбленного субъекта (не на Род, а на личность), что дарует влюбленным бессмертие: такова формула христианского пола по Соловьеву (а Андрей Платонов, например, считал, что эту задачу выполнит коммунизм). Вы сами прекрасно видите, что речь идет о наших старых темах: Соловьев выстраивает философию смены диспозитива супружества на диспозитив сексуальности (Фуко), смены «нормального» пола на «содомию» (по Розанову), короче, выстраивает философию сексуальности аскета, христианской мутации пола: сексуальность вне размножения.

«София» написана по-французски, ясным аккуратным почерком. Однако в её тексте можно встретить неаккуратные записи по-русски. Французский текст — трактат Соловьева. Русские записи — так называемое «медиумическое письмо», где пишет уже не Соловьев, а сама София:

«Я воротилась к тебе, жизнь моя. Я приду к тебе завтра. Мне хотелось бы стать живой для тебя. София», «Думай обо мне», «Ты должен стараться одолеть Демиурга в себе, чтобы овладеть силой его вне себя» и пр., и пр.

Всем известны «свидания» Соловьева с Софией (она — не только концепт соловьевской философии, но некая метафизическая личность, с которой, судя по соловьевским текстам, философ имел личное общение: то, что это не только литературный прием, подтверждает в том числе «София»). Здесь же Соловьев на страницах своего трактата просто-напросто беседует с ней. Здесь, где философия перепадает в безумие, мы видим бессознательное философии великого мыслителя. Что такое «София»? Цельная метафизическая система, вместе с тем — цельная система социальной философии, и всё это густо замешано на «странной» сексуальности.

Истерия как метафизическая категория

Система «Софии» есть христианизированный гностицизм Валентина (одного из лидеров гностицизма, позднеантичного религиозно-философского движения, а точнее — россыпи движений). Обратимся сначала к самому Валентину. Согласно Лосеву, гностицизм есть не что иное, как переходная форма от Античности к Средневековью, от рабовладения к феодализму, от язычества к христианству, от идеи вещи к идее личности. В гностицизме уже есть драма личности, но она еще не поставлена в центр всего, как в христианстве (Христос). Валентин учил о том, что предвечный Первоотец порождает Божественную Плерому, иерархию эонов, последний из которых — София. София, не удовольствовавшись связью с Первоотцом через посредство иерархии эонов, захотела с ним непосредственной связи. В своем страстном желании непосредственного общения с Первоотцом София ломает Плерому, выпадет из неё, что явилось причиной рождения нашего грешного материального мира.

Спасение заключается в усмирении Софии, возвращении её в иерархию и ликвидации нашего мира. То есть обратите внимание: причиной зла является не что иное, как женский истерический каприз, ломающий совершенную иерархию. И спасение заключается в усмирении женской истерики (читай: свободы личности), восстановлении иерархии. Причем наиболее патриархальным образом: София сбежала от своего «мужа», с которым образовывала нижний уровень Плеромы, а Спасение заключается в том, что она к нему возвращается, — торжество патриархата на уровне метафизики! Понятно, как всё это рифмуется с тем, что мы говорили о женском истерическом капризе как первофеномене личности, образце субъективности. Истеричка (свобода) хочет любви: в этом христианство.

Всё это похоже на поправку Паламы к ангельским иерархиям Ареопагита: эти иерархии были до Христа, говорит Палама, а после Христа с Богом люди могут общаться непосредственно. Ибо Христос сломил иерархии Господств, Властей и Престолов, открыв нам Отца (ап. Павел). И у Валентина мы видим уже христианскую проблематику, но решаемую еще по-язычески (в пользу иерархии, а не личности). Тем не менее в переходных формах какие-то вещи видны лучше: скажем, в гностицизме тема женственности выступает на первый план, женственность — главная ставка, и в этом есть предвозвестие всего того, что будет происходить с гендером в (пост)христианском мире.

Вот с этой валентинианской системой и работает Соловьев. Принципиально, что здесь мы видим в центре женскую фигуру — божественную, падшую, спасаемую и спасающую Софию: драма мира есть драма женственности.

Сатана как аспект Божества

У Соловьева система выглядит следующим образом. Христианская/неоплатоническая Троица: Отец, Ум, Душа (= София). Отец, будучи Абсолютом, содержит в Себе потенциально всё. Но и хочет реализации этого всего, чтобы Он был всё во всём. Для этого «всё» надо создать. Он порождает Ум как рациональный план всего и Душу как чувственный план всего. Но — здесь самое интересное — чтобы Отец был всё во всем, нужно, чтобы это «всё» было реальным, было свободным и по свободе приняло бы Отца. Для этого «всё» должно восстать, стать антиОтцом, его противоположностью, чтобы в качестве этой противоположности принять-таки Отца и в конце истории явить полное обожение всей реальности.

Чтобы подчиниться Богу, нужно сделать это свободно, то есть пройти сквозь восстание, реализовать антибожественное и в реальности его преодолеть. Таким образом, восстание против Бога вписано в самого Бога.

Если бы Абсолютное не перерождалось в относительное (творение мира), Оно не было бы Абсолютным, ибо не включало бы в Себя относительное (мир); чтобы быть Собой — Абсолютным — Оно должно быть противоположным Себе: Бог есть Любовь, ибо Он отрицает Себя в другом.

Третья ипостась Бога, Душа (София), должна пасть и породить противоОтца и противоСына — Сатану и Демиурга, которые создадут наш мир: антибожественный, где будет мучиться София и сражаться Сатана с Демиургом, но зато реальный. Этот реальный мир страданий, множественности, греха сам, по внутренним причинам идет к блаженству, единству, добру, то есть «сам из себя» придет к Отцу. В этом смысл нашего мира.

При этом Сатана есть момент внутри Божества, один из аспектов Бога. София раскалывается на Сатану и Демиурга, которые в борьбе друг с другом нейтрализуют себя и тем самым приводят Софию в пассивное состояние, в котором она может вернуться к Богу. Сатана — принцип материи, Демиург — принцип энергии. Они — космос и хаос, то есть космос и хаос и вообще все борющиеся в мире силы — антибожественны. Ценная мысль, ибо христианам не надо вставать в тех или иных конфликтах на ту или иную сторону, любая борьба — не от Бога. Борются разные виды зла, и сама их борьба есть тотальное зло, но эта же самая борьба приведет мир к добру.

София, желая быть свободной, самоцентром, отпадает от Первоединства Бога, сама теряет единство, разделяясь на Сатану и Демиурга, те подхватывают её желание и разделяются в своей черед — и порождают всё больше различий. Эти различия воплощаются в независимую собственную реальность; борьба порождает Всеединство, которое в конце вернется к Богу, ибо это Всеединство и есть Бог в Своем инобытии. София есть Третья Ипостась Божества, желающая реализации Божества, реального бытия существ. Так она рождает Сатану, чем запускает мировой процесс, чья целевая причина — всеединство, формальная — Ум, деятельная — София (Сатана + Демиург), материальная — частные души.

Против естества, против социума

Разумеется, взятое буквально, это всё — бредовая мифология, что-то вроде теологического фэнтези, метафизически-приключенческого романа. Но на логическом уровне это прекрасно и совпадает с тем, что мы говорили относительно истории: реальность развивается диалектически, и мы можем увидеть Промысл в самых не-Божьих реалиях; реальность движется по собственным, внутренним законам, и вместе с тем представляет собой Священную историю. Спасение есть антитезис греха, то есть даже сам грех входит в диалектику Спасения (Кьеркегор, «Или-или»: «вечное блаженство раскрывается только через грех»; проблематика felix culpa). Таким образом, не мешая добро и зло в одно, мы можем всё-таки осмыслить их в одной логике. Вот, например (следующее написано автоматическим письмом, то есть пишет не Соловьев, а София, поэтому фигурирует «ваш мир» и пр.):

«[Существа в этом мире находятся в] ненормальном противоестественном состоянии, что есть противоречие: каждое существо сознает себя как частное и ничтожное условное явление в мире изменений и оно же чувствует себя всем средоточием вселенной [наша тема объективного комизма]. Это противоречие исчезнет только тогда, когда каждое существо, сохраняя свою частную индивидуальность, будет вместе с тем чувствовать в любви и сознавать в разуме свое внутреннее действительное, а не отвлеченное только единство со всеми другими как единичные положения единого существа.

А для этого должен исчезнуть обман вещественного, внешности, разрывающий связь миров. Настала пора! Человек у вас на земле возвысится надо всяким внешним непосредственно данным природным единством и общением. Все естественные связи порываются, исчезает семья, падает национальность, общество, государство. Предание всякое, вера отцов на словах только, не в умах и сердцах.

Одиноким стал человек в вашем природном мире, свободен стал ото всех связей eгo и ближе к нам, ибо наш мир есть свобода. Посему-то в стране крайнего индивидуализма, в стране свободной от иллюзий завязалась новая связь миров. Но свобода от внешних связей только отрицательное условие для совершенства».

«Утверждение вселенского общества есть необходимо уничтожение нашего мира в его вещественном распадении и восстановление его как живого организма богов».

То, что мы считаем естественным, — данный порядок вещей, эта реальность — на деле неестественна: неестественны всеобщая борьба, смерть, страдания, разъединение существ. Для достижения настоящей естественности — любви, свободы, единства, Бога — нужно стать неестественными для этого мира.

Семью, общество, государство, национальность нужно отбросить как цепи грешного мира для установления мира иного, Божьего. Это прямо совпадает с нашей логикой. И хотя, как кажется, Соловьев пишет в «Софии» безумные вещи, на уровне логики его способность видеть в самых странных изгибах истории Промысл и толковать историю по-христиански в самых нехристианских её моментах бесценна. Вот пример:

«После появления христианства Димиург, не имея возможности действовать непосредственно на человечество, овладел самим христианством и превратил царство любви и мистического ума в царство внешнего правосудия, в состояние абстрактного рассудка: папство и схоластика. Сатана, будучи бессильным против истинного христианства, поднял свою раздавленную голову против ложного, тут ему нашлось дело, но он мог действовать лишь мало-помалу. Он принял некоторое участие в протестантизме, поскольку тот, вместо того чтобы призвать к христианской любви и божественному вдохновению, привязался к слепой вере и произвольному предопределению, а затем и к мертвой букве библии. Затем он позволил человеческому уму поклоняться Димиургу как истинному Богу (в деизме), насмехаясь над радостью, которую деизм в нем находил, ибо его бог еще более жалок, чем Димиург, и после того как Сатана заставил людей поверить, что <в деизме> не может быть другого, ему было легко перейти к отрицанию всякого бога (так как жалкий бог не есть Бог) и подменить деизм откровенным атеизмом. Прогрессу атеизма в духовном плане соответствует прогресс анархии в порядке политическом и социальном. Все связи, посредством которых Димиург старался упрочить свое царство, уничтожены: государство, внешняя церковь, семья глубоко потрясены. Человек чувствует себя свободным от всех природных связей, он предоставлен самому себе и оказывается бессильным и ничтожным. С другой стороны, это освобождение человека от всех природных связей, его одухотворение приближает его к миру духов, которые в соответствующем процессе относительной материализации также приближаются к нему».

История христианства — через извращения, ошибки, поражения — есть история движения к атеизму, но это является не уничтожением христианства, а его победой! (См. также текст об атеизме как ядре христианства.) Да, социальный прогресс повязан с атеизмом (критики христианства как реакционного учения и критики социальных движений как антихристианских — правы), но всё это моменты разворачивания христианства. Отметим еще раз: на современном этапе (при капитализме) человек, разрушив всё, оказывается в бессилии и ничтожестве, но это есть эффект его освобождения, негативное условие грядущей позитивной свободы.

До Христа власти мира сего владели человечеством через природу. Лишившись такой власти, они пытаются вернуть себе власть через общество. Демиург, увидев, что гонения только укрепляют Церковь, воспользовался этим и через подконтрольного ему Константина изобразил союз Церкви и государства, подчинив Церковь обществу. Так образовалось «общество-гермафродит». Равноапостольный Константин есть то же самое, что и гонитель Диоклетиан, византийское государство осталось демиургическим. На Западе же Демиург победил, во-первых, в превращении Церкви в папскую монархию, во-вторых, в победе королей над папством. Дальнейшая христианская борьба с Демиургом вылилась в борьбу с этой демиургической Церковью, что не могло не претвориться в борьбу с самим христианством, поскольку Церковь была единственным представителем христианства. Таким образом, долгая борьба с Церковью есть в глубине своей христианская борьба с Демиургом.

И политическая история от абсолютизма до анархизма есть история борьбы с Демиургом и победы над ним. Демиургические формы жизни, общества, государства ныне разрушены. История есть победа над Сатаной (природой), победа над Демиургом (обществом), воссоединение Софии (установление всеединства как актуального всеобщего организма любви, который есть спасенная София). В победе над Сатаной природа подводится под свободу человека, в победе над Демиургом общество подводится под свободу человека, таким образом, всё воссоединяется в свободе. Насильственное единство Демиурга и разрушительная свобода Сатаны побеждаются в свободном мирном единстве спасенной Софии.

В борьбе Сатаны и Демиурга, которая есть борьба эгоизма и рассудка/правосудия, есть забавная перекличка с марксизмом. Капиталистический хаос эгоистических интересов и рациональная организация капитализма во взаимном отрицании породят коммунизм, как борьба Сатаны и Демиурга породит Всеединство. Перекличка тем более значимая, ибо, по Соловьеву, задача всего мирового процесса есть порождение совершенного социального организма (Церкви). Христианство как основание мира иного призвано наполнить собой всё общество и обратить общество в себя (реализовать Церковь как социальный организм совершенной любви), преобразить мир сей в мир иной. Христианство отделилось от кесаря, победило кесаря и должно построить теперь не-кесарево царство.

Социализм = гинекократия

Что, однако, нам здесь интересно (продолжаю цитировать «Софию»):

«Бог любит все, природу, любовью непосредственной и реальной, как человек любит женщину, в которую влюблен, так как отношение здесь то же: природа является другой половиной самого Бога. Таким образом, всеобщая любовь Бога тождественна любви природной, или половой».

Вселенная «Софии» есть вселенная желания, Соловьев описывает первоматерию как пустое ничто, желающее быть; как жажду бытия, то есть жажду Бога, который дарует ей бытие.

София в своем падении, раскалываясь на Сатану и Демиурга, как бы превращается из женщины в мужчин. То есть София в своем падении порождает патриархат. Логика патриархального мира — в глубине женская, ибо властвующих мужчин и покорных женщин воспитали матери. В основе патриархата — падшая женственность.

Соловьев утверждает принципиальную связку социального и гендерного вопросов:

«Элемент иерархический — мужеский, элемент демократический — женский.

Демократический элемент необходимо представляется женщинами, так что последовательная демократия есть необходимо гинекократия.

Если всякая государственная или политическая деятельность, основанная на праве и законе, имеет специфически мужеский характер, то деятельность экономическая или хозяйственная, бесспорно, принадлежит женщинам; как в частном союзе – семье – хозяйками всегда были женщины, так они же должны быть хозяйками и всемирного общества. Отсюда естественное сродство социализма с так называемым женским вопросом и необходимое в будущем превращение социальной демократии в гинекократию».

Иными словами, движение к демократии, к социализму есть движение к женскому. Казалось бы, что Соловьев имеет в виду то же, что и мы: христианство есть слом фаллократии, мужской иерархии, её замена на горизонталь любви и братства, некий переход от мужского к женскому, совпадающий с переходом к социализму. Вспомним слова Кьеркегора «победитель сам склоняется перед побежденной», слова Рёскина о власти женщин в христианском мире, вспомним куртуазию. Но нет, Соловьев имеет в виду не это.

Соловьев расходится с ортодоксией, не понимает троичного догмата и догмата о Творении (в разбираемом нами тексте), впадает в безумие и занимается фэнтези — всё это стоит в одном ряду с тем, что Соловьев отвергает социализм, что он — апологет иерархии (Творение — акт любви, а не эманации-иерархии, Троица — Бог-любовь, а не эманирующее Первоединое: Троица от вечности существует как Троица, а не как некий процесс эманации, перетекающий в миротворение). Возвращаемся к началу: гностицизм был переходной формой от язычества к христианству, и его ошибка состояла в конечной защите иерархии и усмирении Софии, её метафизической истерики, требования любви. Ту же ошибку совершает Соловьев. Соловьев понимает любовь иерархически, то есть в конечном счете как власть, а не любовь, ведь власть — антипод любви:

«Женщина по своей пассивной природе является предметом нисходящей любви. Высший человек не может найти женщину, которую он мог бы любить восходящей любовью, и если, однако, эта любовь необходима для морального совершенства, то ее предмет, не имея возможности быть смертной женщиной, должен быть богиней, то есть женским духом высшего порядка».

Соловьев — высший человек, ему надобно любить Софию, богиню, не меньше. Любить можно или вверх или вниз, но не наравне. Любить можно только иерархично. Соловьев не желает бросать «достоинство» иерархии, не хочет принять уравнивающее унижение любви. В социальной утопии «Софии» правят на деле мужчины («высшие»), ибо они любят Софию, после этих мужчин идут любящие их женщины и т. д. В общем, получается довольно безумная картинка, но суть в том, что даже в странных своих мечтаниях Соловьеву мечтается мужская иерархии, несмотря на Вечную Женственность (коя, как мы писали, есть мужской фантазм, прикрывающий пустое истерическое ничто субъекта, с которым не справился Соловьев).

Соловьев, как и Кьеркегор, не имел отношений с женщинами. И вот моя гипотеза: в отличие от Кьеркегора Соловьев не захотел принять полового унижения, думать о нём, думать в нём. Отсюда — компенсаторский бред «высшего человека» и «отношения» с Софией. Кьеркегор мыслит в глуби своего полового бессилия, Достоевский и Розанов — в травматическом опыте истерии Аполлинарии Сусловой. Все трое поэтому и смогли выйти из дискурса знания в дискурс истины, смогли высказать несказанность того, что в основе иерархии лежит символическая кастрация. Текст «Софии», его причудливость, странность пытается выстроиться вокруг сокровенного опыта Соловьева, но это не получается, и текст скатывается в бред (справедливости ради отметим, что у Соловьева постоянно промелькивает ирония и самоирония — точки присутствия сокровенного опыта, но Соловьев не развивал их, к сожалению, не хотел жертвовать серьезностью).

Соловьев после «Софии» будет писать вполне наукообразные вещи, академические, будет производить дискурс знания, а не истины. Только под конец жизни он уходит от наукообразия и создает «Повесть об Антихристе», где отрекается от своих утопических планов и — как и Достоевский в «Подполье» — говорит, что человека ничто не удовлетворит (подробнее здесь), то есть открывает объект а.

В общем и целом — в подавляющем объеме своих текстов — гордость, обладание серьезной физиономией оказалось для Соловьева важнее истин, постигаемых в унижении. А вот для Кьеркегора — нет, и в следующий раз мы будем говорить о нем. Покажем, как ключевые концепции религиозного экзистенциализма родились на уровне женщины, сексуальности, брака и пр.